Очевидец. Никто, кроме нас - Николай Александрович Старинщиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вызывал? — спросил Костя, присаживаясь на стул, на котором только что сидела Лидия Алексеевна.
— Просил зайти, — поправил я товарища и стал развивать идею про то, что в архивных делах зачастую водится полезная информация.
— Например, характеристика, выданная при царе Горохе, — подхватил Блоцкий, корча лицо. — Или рапорт квартального надзирателя…
— Тактика преступного поведения, — бормотал я.
— Только время потеряем, — осадил меня опер, — потому что рано или поздно сядут оба.
— Больного признают здоровым и навесят ему старые грехи?
— Но здорового точно посадят — дай только время.
«Денег у Паши много, а Люська их любит больше жизни, — снова шуршало в моем мозгу. — Для того и гоняла бедного Мишку в Чечню, чтобы денег заработать…»
Меня передернуло: выходит, прав был дядя Вова Орлов, утверждая, что нельзя безоглядно верить женам. «Не верь, потому что деньги, порой, они любят больше, чем тех, кто их зарабатывает…»
— Козюлиной пистолет выдали, — вдруг сказал Блоцкий. — Приходила сегодня с утра, жаловалась. «Боюсь, говорит, с ребенком гулять по улицам…»
— Выдать пистолет — полдела. Выстрелить надо суметь.
Я корил себя за минутное подозрение. Люська постоянно стояла в глазах, причиняя душевную боль и не давая места Надежде.
— Хотели выставить круглосуточный пост, но она отказалась, — продолжал Блоцкий. — «Не хватало, — говорит, — чтоб соседи шарахались…»
— А зря. Кому он там помешает, пост…
Блоцкий поднялся, собираясь уходить.
— Это все, что ты хотел мне сказать? — спросил он. — Выходит, надо покопаться в архиве? Пиши поручение. Без поручения меня туда не впустят — та еще тоже контора…
Остаток дня прошел у меня как в бреду: в голове то бормотал Мишкин голос, то вновь возникал и манил к себе Люськин образ, и начинало казаться, что без нее не прожить мне даже секунды. Ощущение непонятного долга витало вокруг и не давало покоя.
Убрав бумаги в сейф, я вышел из кабинета и, опечатав дверь, пошагал домой, намереваясь забыться — просто лечь на диван и ни о чем не думать. Однако троллейбус вез меня мимо дома, а я отстраненно смотрел на него сквозь стекло.
Люська. Та самая, что отдала себя Мишке, теперь была одинока и молила о помощи. Она не кричала во весь голос, чтобы ей помогли. Она стиснула зубы, и это молчание было громче любого голоса.
Купив по дороге букет цветов и бутылку вина, я поднялся знакомой лестницей до знакомой квартиры и, не раздумывая, нажал кнопку звонка, собираясь сказать, что вот, мол, пришел навестить, а заодно предложить руку и сердце, потому что с детства любил, и если б не Мишка, никому не уступил бы.
Все эти слова, придуманные на ходу, вылетели, как только скрипнула дверь, и в проеме образовалась Люська — в коротком летнем халатике, едва прикрывающем грудь, и волнистых волосах.
— Понимаешь, — бормотал я, — шел мимо и думаю: а почему бы мне не зайти. Держи…
Я протянул ей цветы. Та посмотрела на них, словно это был клок соломы. Потом подняла на меня удивленные глаза.
— Говорят, незваный гость — хуже татарина, но я в это не верю.
Я улыбался из последних сил: из Люсиных глаз струился холод.
— Проходи, — сказала она, посмотрев мимо меня на площадку.
— Ждешь кого-то? — подумал я вслух.
Но она не ответила. Просто захлопнула дверь, проводила меня на кухню и оставила одного. Потом до меня донесся ее приглушенный голос: Люська, вероятно, говорила с кем-то по телефону, раздраженно повторяя одну и ту же фразу:
— Нет! Говорю тебе, нет! Не-е-т!
Потом она долго молчала.
— Только попробуй! — вновь раздался ее раздраженный голос. — Я все сказала… И ты, между прочим, давал слово. Ты обещал…
Я вдруг почувствовал себя сидящим на чужой свадьбе. Даже никто из гостей не был мне знаком. Не выдержав, я поднялся из-за стола и двинулся в зал. Люська, держа в руках трубку радиотелефона, шла мне навстречу.
Взяв под руку, она увлекла меня в сторону кухни.
— Что с тобой? Ну? — испуганно спрашивала она. — Рассказывай. Служишь теперь? В следствии?
— Служу, — мотал я головой. — А тебе, говорят, пистолет выдали…
— Сказали, чтобы лучше целилась, прежде чем стрелять… — Она сморщилась, как от зубной боли: — Оно и понятно: проблемы негра шерифа не щекочут.
У Люськи были мать и отец, живущие теперь в разных местах. Матери некогда сюда приходить — у той другая теперь семья. А дядя Вова мог загулять и забыть обо всем на свете.
— Я мог бы тебе помочь… Когда ты гуляешь с ребенком? — спросил я.
— Послушай. — Она снова вдруг сморщилась. — Уже достало. Вы что себе думаете? Одна — значит, можно ходить, скулить… Вот вы где у меня!
Она чиркнула себя пальцем по горлу. Потом ее ладонь с растопыренными пальцами уперлась мне в грудь и стала пристукивать.
— Ступай… И больше не возвращайся. Никогда.
— Как же так, Люся? У нас же память. Михаил… — Вероятно, на меня было жалко смотреть. — Кроме того, я любил тебя…
Я сказал это в прошедшем времени и почему-то не удивился.
Она схватила себя за горло, словно задыхаясь.
— Отстань… — Она кашлянула. — Дай пожить спокойно, а я уж как-нибудь сама. Без учителей, без помощников…
— Понятно, — произнес я внезапно осипшим голосом.
Развернувшись и широко шагая, я вышел из квартиры и затворил за собой дверь. И тут же стал опускаться по ступеням, слыша, как торопливая рука запирает позади меня дверь на замок.
Я бежал домой без оглядки, чувствуя в теле необычайную легкость: была любовь, да вышла внезапно. Временами я чувствовал на спине чужой взгляд. Казалось, Мишкина сестра, Надежда, смотрела откуда-то сбоку и улыбалась:
— Попал, голубок?
— Прости меня, Наденька. Прости, если можешь, — бормотал я, прибавляя ходу и понимая, что только что закончился для меня в жизни очень важный период…
В этот же вечер я позвонил Надежде и понял, что не могу больше жить без этого голоса.
— Не молчи, говори, — мягко просила она. — Что с тобой? Ты заболел? На тебя снова наехали.
— Не знаю, с чего начать, — сказал я. — Мне двадцать пять, а тебе всего девятнадцать…
— Ой, — она рассмеялась. — Старик нашелся! Может, дедом тебя величать?!
— Тогда выходи за меня замуж. Кроме шуток. Сейчас я приеду к тебе, и мы пойдем в Загс. Просто пойдем и подадим заявление.
— Поздно, — тихо сказала Надя и замолчала.
В груди у меня защемило. Проморгал дед бабку.
— Поздно, Коленька, — снова
